Предлагаем вам литерную встречу с творчеством Максимилиана Волошина к седьмой годовщине воссоединения Крыма с Россией в рамках фестиваля «Крымская весна». Мы хотим рассказать вам о главном коктебельском поэте, искренне любившем крымскую землю, больше Парижа и Петебурга, своебобразном, непохожим ни на какого Волошине и о его доме, всегда наполненном искусством, жизнью, друзьями поэтами и художниками искусства.
— Скажите, неужели все, что рассказывают о порядках в вашем доме, правда?”, — спросил у однажды у Макса гость его дома. “А что рассказывают?” — “Говорят, что каждый, кто приезжает к вам в дом, должен поклясться: мол, считаю Волошина выше Пушкина! Что у вас право первой ночи с любой гостьей. И что, живя у вас, женщины одеваются в “полпижамы”: одна разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другая — в верхней. Еще, что вы молитесь Зевсу. Лечите наложением рук. Угадываете будущее по звездам. Ходите по воде, аки по суху. Приручили дельфина и ежедневно доите его, как корову. Правда это?”. “Конечно, правда!” — гордо воскликнул Макс…
Его спрашивали: “Вы всегда так довольны собой?”. Он отвечал патетически: “Всегда!”. С ним любили приятельствовать, но редко воспринимали всерьез. Его стихи казались слишком “античными”, а акварельные пейзажи — слишком “японским” (их по достоинству оценили лишь десятилетия спустя). Самого же Волошина называли трудолюбивым трутнем, а то и вовсе шутом гороховым, но никто не спорил с его гениальностью тем не менее, некоторые даже считали его ясновидящмем. Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею. Макс внешностью своей гордился: “Семь пудовмужской красоты!”.
Постоянное обращение Волошина в ранних (до 1910 г.) стихах к мифу во многом объясняется влиянием на него восточного Крыма, хранившего античные воспоминания не только в древностях Феодосии и Керчи, но в самом пейзаже этой пустынной, опаленной солнцем земли.
И себя поэт ощущал эллином: «Я, полуднем объятый, Точно крепким вином, Пахну солнцем и мятой, И звериным руном…» Не боясь насмешек, он ходил в Коктебеле босиком, в повязке на голове, в длинной рубахе, которую обыватели честили (и неспроста!) и хитоном, и тогой. В восприятии Киммерии (как поэт называл восточный Крым) он примыкал к Константину Богаевскому, также стремившемуся в своих исторических пейзажах показать древность, культурное богатство этих холмов и заливов. Открытие Киммерии в поэзии (а затем с 1917 г. и в живописи) стало еще одним вкладом Волошина в русскую культуру.
Я вижу грустные, торжественные сны
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны…
Один из признанных мастеров сонета (он написал два венка сонетов, возможно, самой сложной формой в стихосложении, тем самым показал свое мастерство), Волошин стал также пионером верлибра и «научной поэзии» (цикл «Путями Каина»); целой сюитой прекрасных стихотворений он отдал долг любимому Парижу и разработал нечасто встречающийся жанр стихотворного портрета (цикл «Облики»).
Поэт признавал, что, начиная с 1917 г., его поэтическая палитра изменилась, но считал, что «подошел к русским современным и историческим темам с тем же самым методом творчества, что и к темам лирическим первого периода». Однако разница есть. Стихи о революции и гражданской войне писал поэт, во-первых, больно задетый обрушившимися на страну событиями, а во-вторых, человек, более глубоко и объемно мыслящий. И стихи эти отвечали душевным потребностям людей, затрагивали в них наиболее чувствительные струны, причем и в одном, и в другом стане. Волошину удалось в «расплавленные годы» гражданской найти такую точку зрения, которая была приемлема и для белых и для красных, удалось духовно встать «над схваткой».
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
В основе этой позиции была религиозность поэта (именно религия во все времена учила оценивать события в перспективе вечности). «Примерявший» в молодые годы все мировые религии, западные и восточные, Волошин вернулся «домой» — к православию. Снова и снова обращался он к судьбам русских религиозных подвижников, создав в последний период жизни поэмы «Протопоп Аввакум», «Святой Серафим», стихотворения «Сказание об иноке Епифании» и «Владимирская Богоматерь». И его призыв: «Вся власть патриарху!» (статья в газете «Таврический голос» 22 декабря 1918 г.) отнюдь не был желанием ошарашить обывателя, как трактовал это Вересаев, а попыткой указать единственный, по его мнению, возможный способ примирения. (Недаром в церкви увидел его в то же самое время И. Эренбург: стихотворение «Как Антип за хозяином бегал», 1918.) Но для реализации этого призыва многомиллионные массы должны были предпочесть свои материальные интересы (за которые прежде всего и шла борьба) духовным. Что всегда было по плечу лишь единицам…
Тем не менее, как уже было сказано, эти «нереальные» призывы находили отклик в душах людей. Стихи Волошина белые распространяли в листовках, при красных их читали с эстрады. Волошин стал первым поэтом Самиздата в советской России: начиная с 1918 г., его стихи о революции ходят «в тысячах списков». «Мне говорили, что в восточную Сибирь они проникали не из России, а из Америки, через Китай и Японию», — писал сам Волошин в 1925 г. («Автобиография»). И готовый к тому, что в грядущих катаклизмах «все знаки слижет пламя», он надеялся, что, «может быть, благоговейно память Случайный стих изустно сохранит…» («Потомкам», 1921).
В завершении нашего рассказа представляем вашему вниманию замечательный документальный фильм о Волошине и его Коктебеле режиссера Андрея Осипова 2015 года: https://www.culture.ru/movies/3396/koktebelskie-kameshki
